>>
|
No. 94271
Память.
Вечно со мной, мучительница моя, и радость моя, и я ненавижу ее, за то что не могу забыть, и благословляю, за то что помню, все еще помню.
----
Жеребцы, те, кто постарше, рассказывали, что если поймать наяду, то исполнит она любое твое желание. И перемигивались со знанием дела, намекая, какое же желание слетует просить.
Жеребцы, кто помоложе, слушали, навострив уши, а некоторые даже глотали слюну в предвкушении.
Я был из молодых.
- Главное - не упустить. - наставляли старшие, и я думал, что уж я-то не упущу, я так не упущу... И заливался румянцем, представляя, как именно я буду не упускать.
Ее я встретил в своем тайном месте - когда наставник послал меня за водой. Хорошее место, укромное, и вода чистая. А главное - не ходит никто. Когда наставник разъярится, тут лучше всего прятаться - никогда не найти. Она сидела на камне и болтала копытами в прозрачной воде. Конечно, копыта, воду, да и камень я увидел уже потом. Сначала были глаза - глубокие, глубже того озера, что в них отражалось. Наяда, подумал я. В голове сразу же всплыло - "главное - не упустить". Я замер, стараясь даже не дышать, но она меня не замечала. Ее гораздо больше увлекали круги на воде, чем какой-то не в меру шумный жеребец, и я решился. Осторожно подкравшись к ней, со спины, я зажмурился и схватил ее.
- Отпусти, дурак. - немного недовольно произнесла она, даже не оборачиваясь. Я опешил и разжал копыта.
- Точно дурак. - сказала она, обернувшись и показав язык.
- Почему? - удивился я.
- Потому что отпустил, - и она засмеялась, словно тысячи крошечных хрустальных колокольцев качнул ветер.
----
Мы встречались с ней почти каждый день, а когда не получалось - что случалось крайне редко, но все же было - я пытался вырезать тупым ножом на дощатой лежанке ее портрет - отогнув матрас, чтобы никто не заметил моих художеств. Мой наставник, придворный маг, не столько учил меня магии, сколько гонял за водой, за сеном, за вином в погреба, за какими-то вонючими травами. Травы я любил больше всего. Нет, не потому что мне нравился запах, а потому что "за травами" - значит "в лес", а "в лес" значит...
Она всегда ждала меня там - в нашем, уже нашем тайном месте. Я построил для нее шалаш - чтобы она не мокла под дождем, сделал ступеньки, чтобы удобнее было спускаться к озеру. И каждый раз, уходя, мы стояли на разных концах озера, и я боялся отвернуться первым.
- Кто ты? - однажды спросил я у нее. - Наяда?
- Не помню. - простодушно сказала она. - А это важно?
- Нет. - сказал я и осторожно прикоснулся к ее шелковистой синей гриве.
Я назвал ее синегривой, небоокой, врединой, проказницей, радостью. Она называла меня черногривым, круторогим, длиннохвостым, нетерпеливым.
Так мы называли друг друга. И никогда - по имени.
----
Она была отчаянной, и всегда ходила по лезвию бритвы. У меня же с бритвами отношения были немного натянутыми - я жалел тот черный пушок, который пробивался на моем подбородке. А она утыкалась в этот мягкий клочок носом, фыркала и сердилась. Каждый раз.
Если в мире был список запретов - она собиралась нарушить их все. Если существовали еще на свете проказы, никем не свершенные - она воплощала их в жизнь.
Сбрить один ус ключнику, а второй выкрасить в рыжий. Подбросить живых лягушек в таз для умывания. Выпустить в дворцовых коридорах трех поросят, подписав их цифрами "1", "2" и "4".
Я даже не пытался ее удерживать - и я не хотел ее удерживать, потому что выдумки ее были прекрасными. Наоборот, я сам старался не отставать.
Ее, небоглазую, синегривую, небоокую вредину, хотелось поражать, восхищать, изумлять и ошеломлять - что я и делал.
Я тайком читал книги наставника - любая строчка впечатывалась ко мне в память намертво с первого раза, и часто мы сидели на берегу озера и пробовали очередную мудрость из очередной книги - и тогда пруд расцветал кувшинками, или на деревьях начинали расти рогалики с марципаном.
Впрочем, рогалики она не любила - она любила дикий мед, невыносимо сладкий, и дикие вишни, такие же невыносимо кислые.
Кислота и сладость, такие, чтобы от них сводило зубы, и обязательно вместе и сразу - такой она была.
----
Я помню, как мы впервые поцеловались. Стоят жеребец и кобылка, зажмурив глаза, дышут друг на друга, красные, как маки, и шепчут, - Ты первый! - Нет, ты первая!
Смешно?
Смешно. А мне - грустно. Память...
Я сочинял для нее стихи - с ужасной рифмой, и читал их вечерами. И каждый раз бывал вознагражден или облизыванием носа, или покусыванием за ухо, а иногда - очень редко, когда рифма была не такой уж страшной - и поцелуем.
Ее губы всегда пахли чем-то непонятным, то ли пыльцой, то ли нектаром, и я, каждый раз прикасаясь к ним, с трудом отрывался.
Я тоже полюбил дикий мед, сладкий вкус которого смешивался с кислинкой дикой вишни на ее губах.
Мы любили друг друга! Ах, как мы любили друг друга! Самозабвенно, гуляя по лесу, сидя у озера, разбирая очередной украденный в замке манускрипт - все это было любовью. Я привел ее в замок - никто не знал эту единорожку, мало ли сирот в замке, вроде меня? И на нее никто не обращал внимания, а я не обращал внимания на все остальное. А она была остра на язык и непосредственна, и однажды она попросту улеглась со мной на одной лежанке.
То, что из рассказов старших жеребцов казалось грязным, пошлым, неприличным - ведь они говорили о чем-то другом, да? Ее шерсть была шелковой на ощупь, она была горячей, а я краснел, бледнел, покрывался то потом, то мурашками, а она успокаивала меня и говорила что будет совсем ни капельки не больно.
И я понял, что мои мечты о наяде, о моем "не упущу" были не более чем отражением луны в озере, которое отражалось в ее глазах.
----
Она заболела. Она ничего не говорила, но каждый раз вставала с трудом, и отворачивалась, когда я подходил. Она была очень гордой, и с каждым днем два уродливых бугра на ее спине.....
|